Ритуальный, обрядовый смех в языческой традиции славян

ЗАМЕТКИ О РИТУАЛЬНОМ, ОБРЯДОВОМ СМЕХЕ В ЯЗЫЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ СЛАВЯН.

Опыт реконструкции специфики ритуального смеха дает основание полагать, что связь его с плачем, движением и была некогда непреложна. Они всегда таились за таким смехом, и смех постоянно таился за ними. Они постоянно присутствовали в таком смехе, и смех неизменно присутствовал в них. Человек смеющийся знал (или, по крайней мере, ощущал) это, относясь соответствующим образом и к смеху, и к движению, и к сексу, выстраивая, согласно этому отношению, систему культурных ценностей и приоритетов. Обращение к феномену «смеха»/движения/сексуального возбуждения, погружение в него и существование в нем являлось практически безотказным способом погружения в оргиастическое неистовство. Более того, есть основания полагать, что сам феномен «смеха»/движения/сексуального возбуждения был неотъемлемым компонентом такого оргиастического неистовства, вне/без которого состояние всеобщего массового исступления оказывалось попросту невозможным.
• Ритуальный «смех» вкупе с ритуальным сексом и ритуальным движением был замешан на крови. Более того — причастен к ее появлению. Связанный с кровавым насилием, магический «смех» язычества был сложнейшим ритуальным действованием, само выполнение которого требовало от человека колоссального напряжения сил. Решаясь на его свершение, наш предок оказывался перед лицом страшнейшего испытания. Рискуя не только собственной жизнью, но и жизнью всего сообщества, он «растворялся» в мире, объятом хаосом, не имея никакой уверенности в том, что, совершая подобное, он сможет вернуться к самому себе в своем прежнем, привычном облике.
Люди архаики четко отделяли ритуальный «смех» от спонтанного радостного смеха, знакомого им, как и всем поколениям живущих на земле. Думается, это мы, потомки, неверно расшифровали послание предков и ошиблись, смешав явления, различия между которыми некогда ясно осознавались. Ритуальный «смех» и веселый, естественный, смех человека — сущностно не соотносимые друг с другом явления, хотя и имеющие много общих точек соприкосновения. Для наших предков ритуальный «смех» был деянием, синонимичным связанному с убийством, и люди далекого прошлого знали, как обращаться с этим орудием убийства, понимая, сколь велика его смертоносная сила. В определенном смысле, «смех» в их культуре был «оружием массового поражения», и не случайно мифологические и сказочные герои столь часто с его помощью обретали власть над врагами. Быть может, это и была та правда о смехе, которой владели наши предки и которую они постоянно учитывали в своих действиях, понимая потенциальность таившейся здесь опасности? Хотим мы сегодня считаться с этим или нет, отдаем себе в том отчет или нет, но и поныне, смеясь при избиениях, падениях, уродствах, над глупостью (о чем чаще всего исследователи склонны упоминать, анализируя практику клоунады, хотя подобные реакции намного более разнообразны), мы возрождаем древнейшие смеховые заветы. Является ли это проклятием человека? Или, напротив, его освобождением? Сумел ли интеллектуальный, тонкий, чрезвычайно многообразный и предельно детализированный смех современной культуры оказаться полностью независимым от начала, породившего его, — вопросы, на которые, видимо, нет однозначного ответа. Заметим лишь одно: вы-смеивая, о-смеивая, пере-смеивая кого-то или что-то (независимо от интеллектуальной изысканности тех форм, в которых развивается этот процесс), мы и поныне продолжаем трактовать объект осмеяния как вторгшийся в наш мир из другого, не-6лизкого, не-понятного, неприятного нам. И в этом смысле Другой в нашем смеховом общении с ним всегда будет оставаться своего рода жертвой, подлежащей смеховому уничтожению. Можно найти сколь угодно много причин, чтобы объяснить, почему это происходит, какими идеями руководствуются люди, осмеивая то, что кажется несообразным их жизненным представлениям. Но в основе происходящего лежит древнейшее побуждение: человек по-прежнему выталкивает из своей жизни то, что оказалось, в ряду его представлений, предельно «нечистым», «не-желательным», «не-возможным», воспроизводя тем самым то же священное насилие, с помощью которого наши предки стремились когда-то обезопасить себя и свой мир от нависшей над ними угрозы. Конечно, архаическое единодушное насилие обретает здесь существенно иные черты. Конечно, происходящее в наше время разнится с тем, как подобное стремление осуществлялось в древности. И тем не менее модус смехового деяния остался неизменным. Изгнание через осмеяние генетически сходно с ритуальным убийством. Оно и сегодня продолжает пробуждать агрессивные инстинкты или, по крайней мере, апеллировать к ним. И в этом смысле наш сегодняшний смех по-прежнему связан со злом. Не решаясь согласиться с подобной точкой зрения, мы обречены вечно оставаться в плену иллюзорных представлений о феномене смеха, его силе и характере, создавая образования, которые в конечном счете обрушиваются на нас же самих, подавляя психику. Поражаясь деградации смеховых традиций в культуре, мы спешим истолковать их признаками упадка или деформации сознания современного человека, но никак не возвращением архаических смыслов смеха, никак не обнаружением неких генетических свойств этого феномена, справиться с которыми человечеству так и не удалось на протяжении долгих веков эволюции.
«Блуд», «бесстыдство», «сатанинское дело», невоздержанность...2 Эти и многие другие смысловые тождества, в изобилии встречающиеся на страницах канонической церковной литературы, сопоставленные и проанализированные в единстве, дают основание уточнить: целью суровых наладок церкви являлся не смех вообще, но особый его тип, характеризуемый как смех, «доводящий до слез», звучащий «сверх меры», раздающийся непременно вместе с «плясаниями», «кликаниями», «плесканиями в долони», приводящий человека к нервному истощению и вынуждавший свершившего его «падать, будто замертво». Вполне очевидно, что речь здесь могла идти лишь об одном, вполне определенном типе смеха, генетически родственном охарактеризованному нами как «смех»-«плач»/движение/сексуальное возбуждение и являвшемуся формой выполнения сложного магического деяния, отражавшего краеугольные основания языческой веры. С одной стороны, новая вера отстаивала свои приоритеты, искореняя то, что она считала ересью, и борясь, таким образом, за единомыслие своей паствы.
Иное дело, что на практике реализация этих мер зачастую оборачивалась еще большим ущербом здоровью, а порой и жизни людей. Одновременно на судьбу отношения к ритуальному смеху влияли и изменения, происходившие в системе представлений народа о сути мироздания. Завершение процесса постепенного мыслительного структурирования хаоса, «поименование» его составляющих и в нем «обитающих» привело к тому, что ритуальный смех, издавна интерпретируемый как признак хаотичности потустороннего мира, стал толковаться как родовая примета не только самого этого мира, но и вполне определенных мифологических героев, такой мир населявших, — русалок, леших, кикимор, водяных и пр. Общие образные представления о свойствах этого мира и его «обитателях» поглотили былую многозначность ощущений сложной магической сути ритуального смеха, закрепив за ним определенные время и место, выразительные возможности и «персональную» идентичность. Ритуальный смех превратился в «сигнал-указатель» (Т. Цивьян) потустороннего, дешифрируемый как способ самовыражения его представителей или, точнее, способ их самоидентификации.
Древние метафоры архаического «смеха» — «солнце», «зной», «красное», «крик» и «слепота», «безмолвие», «кровь», «смерть», «пляска» — не только вновь нашли пути к сопряжению в круг наиболее характерных для ритуального «смеха» древности. Они на каком-то подсознательном уровне пробуждали и возвращали сознанию ощущение того кошмара, что сопровождал некогда ритуальный «смех» людей, решившихся подражать миру в час перемен.
Остальное было лишь вопросом времени. Выросшая из реальных особенностей и свойств ритуального смеха, отразившая его смысловую и целеполагающую суть, народная демоническая мифология смеха с неизбежностью начала отделяться от явления, ее породившего. Образовывая круг собственных символов и значений, она стала, в свою очередь, сама оказывать воздействие на отношение, восприятие и понимание смеха и тех рудиментарных проявлений древних смеховых традиций, что хранились в народной культуре.
Ляшенко С.К. «Заклятие смехом» стр.199-204.